Две церкви и этика потребления

Супер- и гипермаркеты, торговые центры, мегамоллы и аутлеты – вот наши церкви, храмы и монастыри; со своей структурой и культурой, часовнями и притворами, с алтарями фуд-кортов и царскими вратами кофеен, с расписанием служб, с литургиями распродаж.

Двунадесятые праздники не собирают столько прихожан, сколько приходят в выходные в "Мегу": держу пари, перед Новым годом шопинг-моллы будут служить и всенощные. Заметен и русский прозелитизм: торговые центры финских Иматры и Лаппеенранты теперь не закрываются на рождественские выходные (как раньше закрывались под влиянием профсоюза и протестантской общины). Яркий образец экспансии веры!

И если я рискую получить модный ярлык кощунника, то лишь потому, что православная церковь ощущает свою слабость по сравнению с Меркурием, Тельцом и Мамоной, — и по числу адептов, и по силе их убеждений. Страсть, с какой бедный глупый мальчик мечтает о пятом айфоне и пока еще втором айпэде, а бедная глупая девочка о сумочке от Lois Vuitton, и размер жертвы, которую они готовы приносить (и приносят!), воистину делают жертву сакральной.

В потреблении давно нет удовлетворения насущных потребностей: новые туфли покупают не потому, что сносились прежние; "качество" давно вытеснено "модой", "крутостью", "стилем", а в общем – требованиями культа (чьи катехизис и молитвослов прикрыты обложками Vogue, GQ или Cosmo).

Потребительская вера перекраивает под себя целые отрасли: достаточно зайти, например, в аптеку, где теперь при входе те же корзинки, что и в супермаркете. В аптеке ныне находят средство для врачевания не болезней, а скорбей: так-так, от головной боли надо, но еще от ожирения, и антистресс, и крем для рук и ног, и скраб для ушей и пяток, а еще шампунь для редеющего или седеющего, против перхоти, тусклости, тупости…

Если бы продавали от глупости, хватали бы и его.

Порою старые вера и церковь пересекаются с новыми; во всех храмах книжной торговли лежат "Несвятые святые" — современный патерик архимандрита Тихона (Шевкунова), наместника Сретенского монастыря. Тираж перевалил за полтора миллиона, это модное чтение, сам о. Тихон (по слухам, духовник современной знати, вплоть до хозяина земли русской, необъятной родины своей) – желанный гость на выездной службе под названием премия "Большая книга".

Не удивлюсь, если и в церковных лавках среди свечек, иконок, крестиков и житий появятся надписи "хит продаж" (ну, с учетом судебного прецедента – "хит обменов на пожертвования").

Обо всем этом я пишу не затем, чтобы задеть неофитов (их едва проклюнувшиеся чувства задевают абсолютно все; кожа их веры чувствительна, как у младенцев).

А затем, чтобы обратить внимание на то, что у русского православия нет, к сожалению, никакой внятной доктрины по отношению к деньгам, накоплению, потреблению, да и шире – к жизни в постиндустриальном, потребительском обществе.

Угодны ли богу богатые? А бедные? Осуждает ли православие ношение часов с бриллиантами? А бриллианты как таковые? Каковую жилплощадь считает избыточной? Какую пропорцию между тратами и сбережением одобряет? Должен ли православный ставить под угрозу благополучие семьи, если цена вопроса – угождение глупому начальнику? А если начальник не глуп, но подл?

И только не надо, что "это не дело церкви судить светские дела"!

Религиозная доктрина с ее нравственными императивами тем и сильна, что позволяет принять верное, богоугодное решение во всех областях жизни – от образования до секса, от науки до спорта, занимаясь даже такими забавными (на взгляд атеиста) вещами, как запрет на потребление определенных белков в определенные дни.

Знакомый британец, прихожанин англиканской (протестантской) церкви как-то объяснял, что 10% сбережений от любого дохода он откладывает: это "доля Бога". Протестантская привычка является второй натурой и нерелигиозных британцев. Быть экономным, вести учет и планировать – богоугодно и праведно.

С точки зрения моего знакомого покупка автомобиля ценой выше полугодового дохода свидетельствуют о проблемах либо с доходами, либо с праведностью.

Взаимосвязь религиозной доктрины с производством и потреблением блистательно описана Вебером в "Протестантской этике и духе капитализма". Добавлю (закрывая протестантскую тему), что реформация в немалой степени всколыхнула и старый, добрый, ханжеский и пышный католицизм. Сегодня про немцев (исторически католиков), в силу их невероятного трудолюбия и прилежания, нередко говорят, что они большие протестанты, чем протестанты.

Русская православная церковь по поводу труда, богатства и распределения молчит, в лучшем случае кивая на свою официальную "социальную доктрину". Это как коммунистам кивать на "исторические решения" своих съездов.

По делам ведь знаем мы их (а у церкви слово – это дело: о. Тихон (Шевкунов), о. Андрей (Кураев) или о. Всеволод (Чаплин) – вот евангелисты наших дней, апостолы православия). И когда Ксения Собчак и Ксения Соколова расспрашивают Чаплина о часах, квартирах и машинах русского патриарха, а тот в ответ рассказывает о "мерседесах" покойного сербского патриарха Павла, — это и есть тот кусочек мозаики, из которого складывается реальная доктрина РПЦ. Кусочек говорит: "Да ладно вам, все заморочены на материальных благах, просто некоторые маскируются!"

Впрочем, кому не показательны слова – перейдем к делам. Езжайте, коли случится, на выходные в Зеленогорск, бывшие Териоки. Там две церкви: протестантская (оставшаяся от финнов) и православная. Обе потрясающе красивы: первая – суровый северный ар-нуво, вторая – белого камня ликующий "русский" стиль.

Однако в первом храме к вам с улыбкой подойдут и спросят, чем помочь, а во второй – с поджатыми губами скажут, что "батюшка занят". Причину занятости обнаружить легко: он освящает стоящие у крыльца "джипы".

У меня нет вопросов к батюшке (может ли он отказать в просьбе освятить металл, если в православии священными могут считаться и кирпичи, если намолены?) Более того: я понимаю, что до революции Октябрьской русской церкви было тяжело сформулировать отношение к плодам революции промышленной.

Это, в силу отсталости страны, были плоды запоздалые. Тогда страсть к материальному выглядела еще индивидуальной болезнью, а не эпидемией, то есть была темой скорее для Тэффи или Аверченко. Затем последовал период советской империи с ее принудительной скудостью быта: там "вещизм" играл роль протеста.

Но сколько может молчание длиться?!

Я не про поступки патриарха, — хотя мне трудно представить Папу Римского, принявшего в дар от мэра Рима и приватизировавшего муниципальную квартиру. И даже не про растущее глухое недовольство "попами" (следите за фольклором: "Из-за леса, из-за гумен на скорткаре прет игумен").

Я про главную проблему.

А зачем вообще такая церковь, которая не может определиться с тем, что хорошо и что плохо в обычной жизни, в быту?!

Ну да, понятно, что "хорошо" — бояться Бога, поститься и причащаться, вообще принимать участие в жизни Церкви. Но церковная-то община и церковь существуют зачем?! Ради жизни небесной – или ради приближения жизни на земле к небесному идеалу? Получается, дозволяется – ради квартиры на Патриках или Крестовском острове надыбать бабла, кинуть и развести, перегрызть горло и перецеловать в зад, затем осознать в слезах свою низость и, благодаря милости Господней, получив прощение, – продолжить?! И никто не осудит?! Ну, тогда РПЦ – это типа гаишника или прокурора, которым тоже требуется отстегнуть.

У о. Тихона в "Несвятых святых" есть красноречивый эпизод. Шевкунов – талантливый человек, выпускник ВГИКа, он парой мазков дает там портрет советской заведующей овощной базой Валентины Павловны – властной и набожной воровки, под столом которой всегда стоит пакет, набитый деньгами. И вот она обращается к архимандриту за благословлением на хирургическую операцию. А он категорически отказывает, предсказывая смерть. А она ослушивается и умирает в больнице.

Это и есть православие в его нынешнем виде: невероятные предсказания, монастырские чудеса, — при отсутствии чудес христианских (это когда воровка бросает воровать и реорганизует работу на своей базе так, чтобы овощи не гнили).

Но нет, ничто не меняется: вор ворует, наживающийся наживается, и девочка продолжает мечтать о пятистах парах туфель (любой ценой!), и мальчик надеется надыбать бабла на Bentley (любой ценой!), и "скорая" не смеет шелохнуться, пока с мигалками провозят чиновника (и для умирающего это – окончательная цена).

И церковь поет славу тому, что на небе, в упор не замечая того, что на земле, — абсолютно так же, как жулик и вор поет славу "великой России".

Все-все, завершаю и умолкаю. На носу Рождество, Новый год, снова Рождество, джингл-белл звучит во всех торговых храмах, и уже пошли первые скидки, — не смею отвлекать, бегите, а то опоздаете на службу.