Умер кинорежиссер Алексей Балабанов

Это не просто безвременная смерть, а смерть, которая вызывает бессильное, почти мистическое, бешенство, если угодно, богоборческое бешенство. Это беда, огромная беда для русского кино: на воображаемом Страшном суде оно могло бы попросить снисхождения за свой конформизм, утрату профессионального уровня, презрение к реальности, прежде всего, фильмами Балабанова. Самого европейского из русских режиссеров, несмотря на то, что фестивальная суета и международная карьера, как любая суета и любая карьера, были ему не то, чтобы противны: он просто с ними не совместим. И самого русского из европейских режиссеров. В отличие от подавляющего большинства коллег, он не боялся смотреть на реальную Россию и транслировать ее страхи, ее ожесточение, ее смятение, ее правду.

Он был режиссером войны, вечной гражданской войны. Отсвет войны, уже идущей или только подступающей, лежал на всех его фильмах, происходило ли их действие в начале века («Трофимъ», 1995; «Про уродов и людей», 1998; «Морфий», 2008), в тени «Афгана» («Груз 200», 2007; «Кочегар», 2010) или Чечни («Брат», 1997; «Мне не больно», 2006), на криминальных ли фронтах («Жмурки», 2005). Человек, знавший войну — на излете холодной войны он был военным переводчиком в «горячих точках» — он каждым фильмом напоминал о войне, окружающей нашу мирную жизнь, и такого покушения на общественное спокойствие ему не прощали.

«Проклятый поэт» русского кино, интеллектуал, неотличимый в жизни от простого василеостровского люмпена или работяги, режиссер «с содранной кожей», уральский «провинциал», увидевший невидимый другим Питер, который «народу бока повытер», рок-н-ролльщик, на первых порах обласканный ленинградскими снобами за экранизации Беккета и Кафки, он облекал ужас жизни в безупречно профессиональную форму. Виртуозно владел любым жанром и любой интонацией: от мелодрамы и брехтовской дидактики до триллера и притчи. В автомобильной аварии на съемках «Реки» (2002) погибла выдающаяся якутская актриса Туйара Свинобоева, но даже тех сорока минут, которые были сняты и смонтированы Балабановым, достаточно, чтобы понять: он обладал таким эпическим, почвенным режиссерским темпераментом, каким обладали лишь гиганты 1920-х годов: Довженко или Мурнау.

Осыпаемый обвинениями во всех смертных грехах — от русофобии до антисемитизма — он никогда не был циником. Он любил своих героев, потому что понимал их, и это он, а не герои перенесенной им в Питер 1990-х «Дамы с камелиями», заклинал сам себя: «Мне не больно». Безобразная свара, поднятая вокруг его «Брата», один в один повторила безобразную свару, вынудившую в 1970-х покинуть Францию великого Луи Малля. Тот показал в «Лакомбе Люсьене» (1974) роман воспитания обычного французского убийцы, Балабанов — роман воспитания обычного русского убийцы.

И, вместе с тем, его смерть — это, как у Гарсиа Маркеса, «объявленная смерть». Не потому, что в финале своего последнего фильма «Я тоже хочу» (2012), снятого, кажется, именно ради этого финала, Балабанов сыграл «режиссера, члена Европейской киноакадемии», жалобно и мучительно умирающего на пороге рая, куда его не пустили. Вызывая в памяти строки Николая Гумилева:

«И войду не во всем открытый,

Протестантский, прибранный рай,

А туда, где разбойник, мытарь

И блудницы крикнут: “Вставай!”».

Балабанов жил со смертью: не только и не столько, как тяжело болеющий человек, сколько как режиссер, как никто, воплотивший максиму Кокто и Годара: «Кино снимает смерть за работой». Работая, снимая фильмы, он боролся со смертью и, казалось — на это надеялись все, кто знали и любили Лешу и его фильмы — заставлял ее отступить. Смерть всегда оказывается сильнее: Балабанов это знал, но отказывался с этим примириться.